Эвтаназия

О тайне человеческой жизни и эвтаназии.

Архиепископ Иоанн Сан-францисский (Шаховской)

«… Имея вокруг себя такое облако свидетелей…
 укрепите опустившиеся руки
 и ослабевшие колени» (Еер. 12, 1,12).

 Американское общество в начале 50-х годов было взволновано поступком одного провинциального доктора. Уколом шприца, из чувства жалости, доктор Сандерс прекратил жизнь своей безнадежно больной пациентки.
 Нашлись защитники его поступка; они не хотели учитывать возможности логического развития в мире такой неограниченной — и желающей быть непогрешимой — человеческой жалости. Идея милосердия, и тем более его чувство, представляются некоторым людям чем-то стоящим выше всех законов Божиих и человеческих. Но истина в том, что все — и милосердие тоже — следует понимать в истинном духе и разуме. Если сегодня мы узаконим искусственное лишение жизни «безнадежно больных» хотя бы за час до их предполагаемого последнего вздоха, то завтра такое человеколюбие пришло бы к выводу о необходимости искусственно кончать жизнь больных за неделю до их возможной смерти. Далее — за месяц, за год, за 10 лет, за 25 лет…
 Если люди вступят на путь оправдания и легализации медицинских  убийств из чувства гуманности, они легко перейдут от него к чувству целесообразности такого «милосердия», и с этим чувством легко дойдут до умерщвления своих ближних в самых широких, тоталитарных масштабах. Идея экономической целесообразности, расовой чистоты, классовой политики, и тому подобные идеи, как идолы, будут требовать себе человеческих жертв. А уж в определении дефективности живого существа не будет границ горделивому (даже в своей жалости) человеческому утилитаризму, владеющему всеми техническими достижениями цивилизации…
 Национал-социалистическая «гуманность» к безнадежно больным и дефективным (оборотная сторона «гуманности» к партийцам как гражданам первого сорта, нуждающимся в лучшем питании и лучшей среде для защиты своей партии и страны) логически привела к умерщвлению «гуманным» медицинским способом сотен тысяч стариков, душевнобольных и дефективных в больничных учреждениях. Их свозили в один из четырех специальных «коричневых» госпиталей Германии, откуда родственники получали вскоре довольно корректное извещение о внезапной смерти и совершившейся кремации своего близкого.
Апеллировать было не к кому и незачем. Кто мог, лихорадочно собирал последние гроши и спасал своих близких в частных лечебницах. Католические и евангелические больницы и учреждения мужественно боролись за удержание у себя и спасение своих больных.
 Нельзя не преклониться пред героической борьбой пастора Бодельшвинга, директора известного в Германии учреждения для дефективных — «Бетель» — около Билефельда. Бодельшвинг имел целый больничный городок для беззащитных человеческих существ, каждое из которых было, может быть, пред Богом гораздо ценнее и выше всех громких деятелей эпохи.
Так называемое «социальное христианство» Германии и Европы оказалось в те ответственные годы на высоте. Католические больницы были образцом человеколюбия и застрахованности от «человеколюбивых» пилюль и шприцев.
 Рассматриваемая проблема не есть, в сущности, проблема жалости и милосердия, — это проблема самого смысла, самой цели жизни человека в мире. Это также проблема и медицины, которая призвана служить человеку, а не распоряжаться его жизнью.
Конечно, врач, в случае безнадежности больного, имеет право не применять медицинские средства, искусственно удлиняющие агонию. Но врач имеет также власть и долг сделать все, чтобы медицински и человечески облегчить и утешить больного. И именно здесь совершается последнее служение земного врача, на которое ему дается дар знания и жалости к человеку.
 Что есть грех? В чем — грех? Грех, это своевольный переход человеком черты, Свыше ему определенной, выход за круг Закона, ему данного. Медицине очерчен круг ее служения: помощь людям во врачевании их болезней, в их исцелении, а также в утомлении и облегчении человеческих страданий.
 Дело Сандерса и недавний Льежский процесс родителей, умертвивших с помощью доктора своего безрукого ребенка, открывают проблему нужности человеческой жизни как таковой. К нужности человеческой жизни в мире, к ее смыслу нельзя относиться ни поверхностно, ни утилитарно. То, что иному человеку кажется «ненужным», может быть, на самом деле очень нужно и необходимо человечеству. Нужно делу Божиему в мире.
 Каков смысл самого факта рождения и пребывания в мире дефективности человеческой, и какова же настоящая гуманность в ее отношении?
 Дефективность является нам в разных видах… Мать, рождающая чернокожего ребенка в каком-нибудь Оксфорде, штата Миссисипи, или Йоханнесбурге, Южной Африки, самым фактом рождения обрекает уже свое дитя на известного рода невинные страдания; и тем большими будут эти страдания, чем более ребенок будет здоров, умен и активен, когда вырастет. И вот, допустив в себе самовольное чувство гуманности, не ограниченное Божией правдой, мать чернокожего ребенка в Оксфорде может тоже убить «из жалости» свое дитя. И сказать обществу: «Я лишила его жизни, потому что знала, что его жизнь будет цепью мучений душевных, которые еще сильнее телесных. Быть чернокожим в ваших местах — это быть дефективным и страдающим всю жизнь в самом глубоком смысле. Я избавила моего ребенка от этого страдания!» Такое рассуждение имело бы вполне «льежскую» логику, и оно также не соответствовало бы высшему, религиозному пониманию жизни. Остается оно греховным и при других таких же «гуманитарных» рассуждениях людей, берущих на себя право самовольно прекращать жизнь какого-либо человека. С точки зрения религиозной, жизнь человека имеет не только глубокий смысл, но и великую цель. Вот о чем не нужно забывать, особенно при испытаниях. Жизнь есть, во-первых, выявитель реальности духовной в мире, т. е. силы Божией и отпадения человека от Божией гармонии, о чем говорит Священное Писание. И раскрытие смысла жизни есть указание людям, что им надо делать пред этой дефективностью, как своей, так и ближнего… Все дети этого мира, в сущности, являются «дефективными» в том смысле, что все рождаются с семенем болезней и несут в себе смерть. В этом смысл ответа Христова на вопрос о том, кто виновен в рождении слепого (Ин. 9, 2—3). Разница между «дефективностью» тех или других людей, в сущности, только количественная с точки зрения высшей истины и полноты жизни. И все нуждаются в милости Божией и — отраженной — человеческой.
 Я никогда не забуду своего посещения в 30-е годы в Германии городка для дефективных «Бетель» пастора Бодельшвинга… Помню меня ввели в чистую, уютную комнату, где на белоснежной кровати лежало существо, которое не решишься назвать ребенком. Это был ребенок, но очень деформированный; быть может, мать, когда его носила, что-то делала такое, что отнимает благодать от человека: пила или прибегала к каким-либо пилюлям, чтобы освободиться от своего материнства… Во всяком случае, знаком нехватки любви в мире является плод, требующий от нас особой любви… И эту любовь, которую родители не могли — или не хотели — дать несчастному ребенку, дала ему христианская организация. Я видел там светящийся любовью уход за этим уродцем; а в нем, в уродце, жила и светилась бессмертная человеческая душа, — душа, которая, может быть, была гораздо выше и драгоценней перед Богом многих, обществом прославленных, душ в этом городе, в этой стране… Это была душа, распятая в своем теле, по образу Христову. И бессмертная душа эта, живая в бесформенном теле, почти без тела, была окружена особой заботой и любовью во Христе. Над кроваткой этого младенца, жертвы грехов нашего мира, висела дощечка с трогательной надписью: «И меня любит Бог». И тут это не звучало риторикой. Эти слова сделали истиной люди, познавшие Божию любовь. Они несли этому существу не только свою любовь, но и Божию. И это был единственно возможный, безусловно верный ответ человечества на все страдания и на все уродства мира: нести любовь… Всякое обострение в мире зла, уродства, страдания есть, в сущности, благовест, небесный зов к умножению и углублению любви.
 Несчастная льежская мать этого не поняла. Никто не может бросить в нее камень. Она не знала, не верила, что на нее была возложена высочайшая и святейшая задача: быть матерью такого ребенка… И оттого она убила беззащитное, ей доверенное существо… Конечно, ей были даны силы для ее материнского подвига, но свобода ее духа оставалась нерушимой, и она воспользовалась ею не для того, чтобы принять волю Божию, крест свой, а для того, чтобы не принять Божией воли и сбросить с себя свой крест.
 Что испытает эта несчастная мать, встретив после своей смерти душу ею рожденного и ею убитого беззащитного младенца?.. На трагических перекрестках жизни всегда сталкиваются две этики, две психологии: религиозная, «духовная», и — житейская, «плотская». И человек свободен решать свои жизненные проблемы в духе одной или в духе другой. Третьего не дано.
Последняя трагическая истина, связанная с проблемой доктора Сандерса и льежской матери, в том, что все мы живем на этой земле временно. И, с точки зрения материалистической, все безнадежны! А рассуждая религиозно, мы все дефективны. «Канон» нормального человека — только Христос. И в нас во всех этот образ распят. Мы все «уродцы»! Если не физические, то — гораздо хуже — нравственные…
 И глубокий, чудесный смысл нашей земной жизни и истории кроется не в одних только радостях встреч с аполлоническими формами, но и во встречах со страданиями, с неудачами и человеческими дефективностями. И только перспектива Вечной Жизни бросает верный свет на смысл данного нам бытия или события. И человек свободен этот  свет принять или не принять… Оттого одни так светло переносят даже и большие страдания, а другие не могут вытерпеть и самых малых трудностей. Не мерой принимает человек Духа. И чем  больше у него осознания воли Отца и принятия ее, тем более понимания того, что Исаак Сирин называл «пламенем вещей». А вне  этого высшего сознания нет у человека критерия ни для различения добра и зла, ни  для видения истины.

   Публикуется по журналу: «Медицинское право и этика», 2000, - № 4, - с. 55-59.